Александра Бруштейн - Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
– Ай, ай, ай! Беленький мальчик, волоса́ золотой, такой миленький, ки́санька-соловейчик! – И, подавая ему крупную черносливину, говорит словно поет: – Ку́ший, мальчик, ку́ший! Расти большой-большой!
Сенечка взял черносливину, шаркнул ножкой, поблагодарил:
– Мерси!
Но мысли Сенечки не здесь, и мечтает он не о черносливе, а о том, что́ он сегодня увидит – в первый раз в жизни! – в цирке. Больше всего Сенечка боится опоздать к началу циркового представления. Он поминутно смотрит на маму умоляющими глазами.
– Мамочка… а не опоздаем мы?
Из-за Сенечки мы приходим в цирк едва ли не первые. Но Сенечка счастлив. Не беда, что еще ничего не представляют, – тут и без представления масса интересного. Как удивительно зажигают цирковые лампы! Много десятков огромных – не таких, как дома! – круглых керосиновых ламп спускают на цепочках с потолка, зажигают и тем же путем поднимают обратно к потолку… Ну, где еще такое увидишь? В цирке и пахнет не так, как дома. Чем это пахнет?
Расширив ноздри, Сенечка шепотом определяет цирковые ароматы:
– Песком… Лошадками… Зверями…
Начинается представление. Оно прерывает знакомство Сенечки с цирковыми лампами и запахами.
Под бравурную музыку на арене появляются униформисты – цирковые служители – в одинаковых фраках, обшитых серебряным позументом. Униформисты выстраиваются двумя шпалерами. В раздвинутый на две стороны цирковой барьер выходит на арену владелец цирка – господин Чинизелли. Он снимает с головы ослепительно сверкающий цилиндр и, как хозяин, молчаливым поклоном приветствует собравшуюся в его цирке публику. По давным-давно заведенному обычаю публика отвечает ему аплодисментами, но…
Но сегодня торжественный выход на арену господина Чинизелли срывается… Внимание зрителей, начавших было аплодировать ему, переключается на другое: одновременно с выходом на арену хозяина цирка в губернаторской ложе появляется хозяин города – губернатор фон Валь. Аплодисменты, начавшиеся было в адрес господина Чинизелли, стихают, рассыпаясь брызгами, как пролитая вода.
Весь цирк, все глаза смотрят на губернатора фон Валя.
А на что тут смотреть? Смотреть-то, собственно, и не на что. Обыкновенный генерал в светло-серой жандармской шинели. Обыкновенное лицо, хорошо раскормленная ряшка «его высокопревосходительства» – ни мыслей, ни чувств. О, такой вполне мог с утра до вечера смотреть на кровавую расправу над безоружными рабочими! Наверное, он совершенно спокойно отдал жестокую команду: «Сечь медленно!» Глядя тяжелым взглядом каменных зрачков на истерзанных по его приказу людей, он мог тяжело и тупо острить: «Вчера вы поздравили меня с Первым мая, а сегодня я поздравил вас».
Представление на арене продолжается. Сенечка самозабвенно хохочет над остротами клоунов. Раскрыв рот, он смотрит на акробатов, наездников, канатоходца, на дрессированных лошадей и ученых собачек…
Но мы с Леней смотрим на фон Валя. Иногда мы переглядываемся и снова устремляем глаза на генерала в светлосерой шинели.
– Перестань… – шепчет мне мама. – Смотри на арену!
Глазами я показываю маме на круглый амфитеатр – большинство зрителей смотрит туда же, куда и мы с Леней.
Не знаю, о чем они думают. Может быть, иные из них восхищаются фон Валем как героем, подавляющим революцию. Но я уверена, что очень многие смотрят на него так же, как Леня и я: с ненавистью. Не знаю, не могу объяснить, почему меня так неудержимо тянет смотреть на губернатора. Когда я была маленькая, папа, идя к героическому летчику Древницкому, взял меня с собой. «Это надо видеть! Это надо видеть и запомнить!» – сказал тогда папа. Сейчас, когда я смотрю на фон Валя, у меня то же чувство: это надо видеть, надо запомнить! Это надо ненавидеть всегда, всю жизнь!
Так впервые входит в мою жизнь ненависть. Смутное представление о том, что такие люди – враги, их надо ненавидеть, с ними надо бороться.
В антракте Иван Константинович, переглянувшись с мамой, просит нас остаться в ложе, не выходить.
– А как же к лошадкам? – огорчается Сенечка.
Ему обещали, что в антракте его поведут за кулисы – смотреть красавцев цирковых коней.
Сенечке объясняют, что сегодня к лошадкам не пускают: у лошадок корь, это заразительно. Сенечка с грустью смиряется: он мнителен, а корь, он знает, «это очень вредно для здоровья»!
В середине представления в нашу ложу входит запоздалый гость: папа! Он освободился раньше и приехал.
– Папа, – шепчу я, – посмотри на ту ложу, самую большую, над входом…
– Знаю. Видел, – коротко бросает папа. И добавляет с детским огорчением: – Надо же такое! Десять лет собирался я в цирк – и вот… извольте радоваться!
Представление кончилось. Медленно вместе со всей толпой мы подвигаемся к выходу из цирка. Вот мы уже на площади.
Одновременно с нами, из особого выхода – прямо из губернаторской ложи – выходит фон Валь.
Мы приостанавливаемся. Папа переглядывается с мамой и Иваном Константиновичем. Мы с Леней перехватываем папин взгляд и понимаем его. «Подождем, – говорит он, – пусть сперва уедет тот!»
И тут, словно разрезая ножом вечерний сумрак на площади, раздаются один за другим два выстрела.
Стоящий впереди нас человек поворачивает к нам веселое лицо:
– Хтось губернатора стрелил! – И, энергично работая локтями, он пробирается к месту происшествия.
Наступившая было на секунду тишина внезапно взрывается шумом, криками, полицейскими свистками.
– Держи! Лови! – раздается в разных местах.
И все перекрывает звериный рев стояшего неподалеку от нас городового.
– Поймали-и-и! – торжествующе кричит он.
– Ох! – жалостливо кричит женщина, стоящая на ступеньках одной из лестниц, ведущих в цирк. Оттуда ей видно то, чего не видим мы. – Хлопчика чернявого… Он и стрелял… Ох и бьют они его! Ох и бьют! – Женщина на мгновение даже зажмуривается.
– Доктора! Доктора! Губернатор ранен! – кричат гдето очень близко от нас.
Подхватив на руки перепуганного Сенечку, папа кричит нам: «Ступайте за мной!» – и, резко повернув, идет по площади в противоположную от происшествия сторону.
Дома я спрашиваю:
– Папа, когда кричали: «Доктора! Доктора!» – может быть, это не губернатору надо было помочь, а тому, другому… Чернявому хлопчику… Тому, кто стрелял!
– Чернявому хлопчику!.. – говорит папа с горечью. – Ему уже никто помочь не может!
Назавтра утром газеты печатают экстренное сообщение «о злодейском покушении на жизнь губернатора фон Валя». «К счастью, – говорится в экстренном сообщении, – жизнь губернатора вне опасности: он лишь легко ранен в ногу и в руку…»
В ближайшие дни мы узнаем подробнее о чернявом хлопчике. Зовут его Гирш Лекерт. Ему двадцать два года. Он сапожник. Шнир и Разин знают Лекерта. Они говорят: хороший паренек. Умный, очень способный, хотя совсем неграмотный. Был членом подпольного профессионального союза сапожников. Товарищи Лекерта очень любят его за милый нрав, за смелость и находчивость, за всегдашнюю веселость.
Два года назад, рассказывают Шнир и Степа, в одном из маленьких городков нашего края арестовали троих молодых людей – они разбрасывали революционные прокламации. Арестованных заперли в квартире урядника, с тем чтобы на следующий день отвезти их в городскую тюрьму. Но рано утром на дом урядника напала большая группа молодежи под предводительством веселого чернявого юноши Лекерта. Они подвезли к дому две тележки, груженные камнями, и, ловко орудуя этим нехитрым оружием и отбиваясь от полиции, освободили арестованных товарищей и убежали вместе с ними. Один из участников этого дела, друг Лекерта, был ранен. Полиция его схватила. Его положили в госпиталь.
Казалось, помочь этому другу – арестованному, раненому – было невозможно: около его койки в госпитале день и ночь дежурил городовой. Через кого-то из персонала госпиталя Лекерт доставил раненому другу женское платье. Тот переоделся в уборной и спокойно вышел из госпиталя по черному ходу. На улице дожидалась телега, которая его и увезла.
За все это – нападение на полицию, освобождение арестованных товарищей, за устройство побега раненого революционера из госпиталя, за участие в забастовках – Лекерта арестовали, посадили в тюрьму, а потом выслали в Екатеринославскую губернию под надзор полиции. Лекерт бежал оттуда и возвратился в наш город.
– Сюда, – говорит Шнир многозначительно, – Лекерта притягивал очень сильный магнит: молодая жена!
– Совсем девочка! – добавляет Степа Разин. – Семнадцать лет… И до чего красавица! Посмотришь – ослепнешь!
Жили Лекерт и его молодая жена очень трудно. Работы у него не было, сколько он ни искал… Прямо сказать – голодно жили! Но веселые были, счастливые, словно и не они голодают.
